Во время прогулки я решил добиться улучшения своих жилищных условий и потребовать для себя второе одеяло, так как в камере было градусов на 7 холоднее, чем на улице. Начальник ИВС, решительно возразив, что разница ничуть не больше 5 градусов, одеяло мне все-таки выдал. Чтобы не чувствовать себя источником дискриминации и ночью моя совесть могла спокойно расслабиться, я заодно настоял на выдаче второго одеяла и для Владимира.
Уладив один бытовой вопрос, я поинтересовался у товарищей по несчастью, как здесь с душем. Владимир сказал, что меня, наверное, повезут мыться в Гомель, так как в местном ИВС душа нет и никогда не было даже по проекту. На мой недоуменный вопрос, как же тогда моются административно арестованные, Руслан пояснил, что местным, как правило, дают не более 7–8 суток, чтобы не заморачиваться с помывкой. Владимир добавил, что Ковалева, у которого было много суток, мыли в прогулочном боксе в тазиках, но тогда было тепло. Как решал данную проблему сам Владимир, просидевший здесь уже больше 20 дней подряд, я уточнять не стал, чтобы не ставить его в неловкое положение.
Утром следующего дня я проснулся от какого-то непонятного движения и шума в камере. Продрав глаза, рассмотрел, что в углу возле судна топчется Руслан и разговаривает сам с собой. Увидев, что я уже не сплю, он показал на чудо-унитаз и, возведя руки вверх, стал причитать: “Двадцать первый век! И это в двадцать первом веке!” Поняв, что Руслан недоволен местной сантехникой, я не стал его никак успокаивать. Однако откуда-то узнав, что я умею писать статьи и жалобы, он стал на меня наседать: “Обязательно напиши про этот унитаз! Напиши! Как можно такое в двадцать первом веке?!..”. Клятвенно пообещав, что выполню его просьбу, я хотел было продолжить отдых, но тут принесли завтрак.
Питание в местном ИВС оказалось довольно хорошим, хотя мне особо и не с чем было сравнивать, так как все свои предыдущие шесть арестов я либо голодал и сидел на соках, либо ел только то, что передавали извне. В этот раз я решил встать на ивээсное довольствие, рассудив, что для моих близких родственников ездить за 80 км с передачами дело достаточно хлопотное.
Рассольник мне понравился с ходу, наваристый, густой и с домашним вкусом, к тому же почти всегда горячий. Со вторыми блюдами было немного похуже, но после небольшого спора с начальником о составе котлет (я утверждал, что в них мяса нет, а начальник — что не менее 15%), они приобрели более-менее желаемый вкус.
Но в местном питании была одна проблема идентификационного характера: нужно было безошибочно опознать свою миску, так как коридорный после первого блюда посуду собирал, а потом раздавал использованные миски с новой едой заново. Я старался выбирать себе самую ущербную миску с видимыми изъянами, чтобы потом не перепутать. Однако и тут не обходилось без сбоев. В один из обедов, запечатлев в памяти все отличительные черты своей миски, я стал спокойно ее дожидаться, но на удивление так и не обнаружил среди единиц, поступивших через дверное отверстие в камере. Выбирая между вариантами - выбросить содержимое доставшейся миски с чужими ДНК в унитаз или оставить ее нетронутой на подставке окошка, - я выбрал второй, чреватый разборками с коридорным, хотя и понимал, что он сделал это не со зла, а в сутолоке жизни и в силу приобретенной от рождения душевной простоты. Мои сокамерники притихли в ожидании дальнейшего развития событий и даже перестали жевать, когда коридорный подошел к камере. “Какого миска не вымыта?” - злобно спросил коридорный, на что я парировал, что миска чужая, поэтому и мыть не буду. Увидев, что бунтарь я, он мысленно грязно выругался, но вслух только возмутился в свое оправдание: “Буду я тут вам запоминать, где чья миска...”. Тем не менее посуду с едой забрал и через минуту принес совершенно новенькую с нуля миску и протянул мне: “Во, я в чистую переложил!” Наткнувшись на мою неблагодарность в виде нового отказа, расстроенный коридорный пошел восвояси, а я залез на свою верхнюю полку, наслаждаясь приобретением еще одной доли авторитета среди сокамерников.
Ночью меня разбудила непонятная возня в коридоре и доносившиеся отдельные фразы. Было похоже на то, что кто-то поступил в ИВС и его прогоняли через процедуру полного осмотра, то есть раздевания. “Присядь пять раз”, — расслышал я то ли команду, то ли просьбу и непонятное бормотание в ответ. “Ну три, три раза присядь”, — шел на уступку чей–то голос, но в ответ опять что-то невнятное. “Хорошо, один раз, всего один раз!” — продолжал снижать ставки голос. Наконец кто–то удовлетворенно крякнул, то ли арестант, довольный тем, что не уронил свое достоинство и присел только один раз, то ли коридорный с дежурным, умиротворенные тем, что новичок все–таки присел и их служебный долг, хоть и не в полном объеме, но все-таки выполнен. В любом случае, было понятно, что все участники процедуры довольны достигнутым компромиссом.
Дверь камеры загремела своими замками, и в наше спальное помещение вошел новый арестант. Модельная стрижка и приталенная рубашка выдавала в нем человека с определенными претензиями, а моложавый внешний вид тянул от силы лет на 27–30. Оглядев камеру и увидев только одно свободное койко-место на втором ярусе под дыркой в потолке, он к нему и проследовал. Уловив мое оживление, вновь прибывший постоялец поинтересовался местный ли я и как долго тут нахожусь. Я ответил, что из Гомеля и сначала сидел там, но потом перевели в Чечерск. “А так Вы за участие в митингах здесь”, — утвердительно заявил парень, и меня захлестнула волна тихой радости, что даже при таком скверном освещении, он разглядел во мне человека культурного, который если и может находится здесь, то только по причинам политическим.
Из рассказа нового соседа я узнал, что он тоже из Гомеля. Ехал в гости к тете, которая живет недалеко от Чечерска, и должен был выйти на повороте, но увлекся разговором с девушкой и доехал до вокзала, где его и прихватили за нетрезвый вид. “Да я же ничего такого не собирался... Она к парню своему ехала, а мне просто поговорить с ней хотелось. А тут эти…”, — объяснял мне ситуацию злоупотребивший спиртным сосед.
Поведав свою историю, парень переключился на меня. Не знаю, что сыграло большую роль — чувство землячества или уважение к моей гражданской позиции, но он решил мне помочь. “Завтра я по-любому выйду и порешаю вопросы в отношении Вас. Сидеть Вы не будете”, — уверенно заявил парень. В моей голове сразу же пробежала череда возможных вариантов моего освобождения, но все они сникли, когда он задал резонный вопрос: “Лучше же в лесу в землянке, чем здесь?” Удовлетворенный своим благородным поступком по моему освобождения и утомленный милицейскими процедурами, парень провалился в глубокий сон, а я остался лежать с осознанием того, что мне предстоит побег...