«Такого на улицах Минска никогда еще не было!» — с восторгом написал автор одного из Телеграм-каналов, то ли Некста, то ли Беларусь головного мозга, описывая пикеты-очереди в день задержания Виктора Бабарико. И ворчать «А мы-то в наши времена о-о-о!» — было все равно что умалять самоотверженность людей, многие из которых в тот вечер впервые решились протестовать.
Евгения Паращенко, гомельская писательница и гражданская активистка
На свой первый митинг мне удалось вырваться 15 марта 1997 года. Эта поездка в центр Гомеля, на площадь Восстания, потребовала от меня колоссальных усилий: усыпить бдительность семьи, договориться со смелой подругой, преодолеть огромный страх (события Весны-96 уже были хорошо известны) и совершить то, о чем мечталось. Когда я смелым шагом прошла от остановки к клумбам за танком, где начинался «митинг» численностью человек в 50, я ликовала: я преодолела этот невидимый барьер и наконец «примкнула к оппозиции». Теперь, в кругу соратников, можно было начинать борьбу.
Тусовка молодежных активистов, начало 2000-х. Евгения — первая слева.
Я думаю, тогдашний пафос мне простителен — мне только исполнилось 16 лет. Да что там простителен: как бы я хотела снова испытать эту пьянящую радость от своей смелости, от встречи с единомышленниками, от грозящей реальной опасности! («Опасность» присутствовала в лице милиционера с мегафоном, призвавшего нас пройти на стадион и там митинговать — но видения прошлогодних уличных боев в Минске не оставляли меня). Увы, радость первого протеста бывает только раз. Поэтому-то и не хотелось никак комментировать восторг людей, наблюдающих цепи людей вдоль дорог и самих стоящих. Правда, улицы Минска все-таки видали протесты посерьезнее.
Кроме реально опасных уличных собраний, критиковать участников которых не поворачивается язык (попробуйте-ка остаться на месте при виде автозака, предвкушая задержание и ночевку в камере), борьба с режимом состоит из некоторых других действий. Неофиты, совершающие их, порой выражают не только свой восторг, но и недовольство не примкнувшими к ним, и собственное превосходство. «Так победим! Не спрашивайте, как, но победим!»
Когда я в том же 1997 году несла в сумке свою первую пачку листовок, я ощущала себя как минимум политзаключенной; мне мерещились даже газетные заголовки статей о моем аресте. Сколько в следующие пять лет произошло впервые! Первая поездка на большой митинг в Минск, первая расклейка листовок (наклейки появились только в 2001 году, а до этого мы варили крахмальный клей и носили его с собой в баночке. Листовки намазывали губкой для мытья посуды), первое сочинение текста для листовок с новыми друзьями... (Все мои ближайшие друзья до сих пор — они из тех лет, «соратники по борьбе»). Мы так верили в победу, что считали, будто энергия нашего коллективного желания — та сила, которая позволит нам победить. Вера в победу и любовь к Беларуси будущего, которую мы создавали в своих мечтах каждый день. «Когда мы придем к власти» — было популярной фразой. Портфели министров все были распределены.
Чарнобыльскі шлях в Гомеле в 1998 году. Фото: Наталля Арцёменка
Все эти детские иллюзии быстро исчерпали себя как не желающие сбываться. Для меня, например, все закончилось в день президентских выборов в 2001 году. Стало совершенно ясно: наши споры, наши действия перед выборами не имели никакого значения, никакого влияния на их результат. Зачем заменили Домаша на Гончарика? Почему кампания «Время выбирать» вся на русском языке, а не на белорусском? Должны ли мы придерживаться правил «негвалтоўнага супраціву», когда придется вступить в бой? На «плошчу» в день выборов просто никто не пришел, кроме «кучки отморозков», да и той пришлось разойтись.
Самые поганые ощущения оставил 2010 год. Никакой надежды на внезапное чудо уже не было. Были просто безоружные люди, которые вышли высказать свое возмущение. В ответ мы получили не плевок — просто удар ногой в лицо. Как только ряд ОМОНа перед Домом правительства застучал дубинками по щитам, стало ясно: будут бить. Площадь разогнали практически мгновенно, минут за десять. Не было ни малейшего шанса не то что устоять — защититься. До сих пор посекундно помню одно видео того вечера: как ОМОНовцы бьют упавших девочек, и те кричат. 2011 год наградил нас целой серией таких же ударов ногой по лицу. Валютный кризис, взрыв, молчаливые протесты — и ощущение полнейшей беспомощности и невозможности повлиять на оборзевшего от безграничной власти «президента». Я не преувеличиваю, когда говорю, что ощущения того времени вызывают у меня просто физическую боль. И возвращаться к ним не хочется.
Не хочется и вспоминать чувство, когда уже не подростком, а юристом пишешь выступление на суде со ссылками на международные обязательства Республики Беларусь, Международного пакта о гражданских и политических правах, Венской конвенции, рекомендаций БДИПЧ ОБСЕ, а судья достает решение, написанное ДО заседания. Когда не срабатывает ни один примененный тобой правовой механизм — по той простой причине, что государство — произвольное. Когда друзья сидят в тюрьме, и все, что ты можешь, — отправить им передачу с открыткой. Когда коллеги теряют работу. Когда теряют работу члены твоей семьи — из-за твоей деятельности. Когда видишь, каких успехов добились те, кто уехал из Беларуси пять, десять, пятнадцать, двадцать лет назад.
Евгения Паращенко и спецдокладчик ООН по правам человека в Беларуси Миклош Харасти
Не хочется и повторять раз за разом, что бессмысленно взывать к совести ОМОНовцев, разгоняющих митинги. «Неужели они будут бить своих братьев, сестер, отцов и матерей?» Год за годом приходят новые ОМОНовцы с пустотой в глазах и бьют; и год за годом кому-нибудь нет-нет да и придет в голову «свежая мысль» о том, что «милиция с народом».
А что чувствуют люди, которые из года в год пытаются отстоять свободу мирных собраний, свободу слова, право на жизнь? Это похоже на штурм в одиночку крепостной стены. Для белорусской власти, состоящей из политической воли одного человека, это — ключевые позиции, с которых она не подвинется. Лукашенко не отменит смертную казнь, не разрешит устраивать свободные митинги, не даст работать журналистам — вне зависимости от содержания и охвата адвокативных кампаний.
Когда ты видишь, как группа людей воодушевленно собирается совершить те же самые действия, что и ты пять, десять, пятнадцать, двадцать лет назад — и надеется на то, что правовые механизмы сработают в произвольном государстве — появляется желание если не остановить безумцев, то хотя бы рассказать, что их ждет. Но в ответ ты услышишь то, что заставит тебя вспомнить собственные споры с родителями, которые как будто нарочно хотели сбить твой пафос и отвратить от «революционной борьбы». А ведь если бы юношеской спеси было бы поменьше, можно было бы и послушать про то, как родители ходили на митинги в конце 1980-х — начале 1990-х.
Правда, на ход истории это все совершенно не влияет: наши чувства, мысли, ощущения, дерзкие стратегии «смены власти», созданные в дружеских спорах, etc. Старые битые «оппы» могут спорить с неофитами, могут вливаться в их ряды — неважно. Власть сменится при обострении социальных противоречий или других факторов неодолимой силы; чтобы это понять, не нужно посвящать жизнь борьбе, хватит и учебника истории.
Флагшток